Кнорре Федор - Одна Жизнь

Федор Федорович Кнорре
Одна жизнь
Она давно сидела не двигаясь в плетеном кресле посреди непросохшей
лужайки, закутанная туго, до ощущения какой-то детской беспомощности, в
одеяла и теплые платки.
От насквозь промерзшего за зиму, опустелого особняка, как-то
уцелевшего после всех бомбежек и пожаров, садовая дорожка спускалась к
реке, через заросли мечущихся на ветру голых кустов.
Еще вчера запоздалые, обтаявшие льдины все шли и шли по течению
бесконечной, редеющей вереницей, а сегодня вода уже совсем очистилась и
теперь, странно напоминая своим звуком о лете, потихоньку плескалась о
черные берега.
На той стороне реки, где до войны в Парке культуры по вечерам играла
музыка, скользили белые паруса около яхт-клуба и пестрели среди зелени
разноцветные зонтики летних кафе, теперь все было безобразно изрыто,
обожжено, и ветер раскачивал голые ветки деревьев в пустых аллеях.
Все было безлюдно, бесприютно, продуто пронзительным ветром, и
все-таки какая-то давно застывшая в ней самой надежда начинала теперь
оттаивать.
Всю эту страшную зиму она пролежала больная, в чужой, случайной
комнате. Сколько раз она совсем переставала надеяться и бесконечными
ночами, не отрывая глаз от крошечного синего огонька лампочки-коптилки,
думала о том, как страшно несправедливо и жестоко, что именно этот, сам еле
живой и жалкий, огонек с ноготок, наверное, и есть тот последний свет,
какой суждено еще видеть ее глазам. И вот все-таки сегодня она впервые
переступила порог своей комнаты; пошатываясь от слабости, прошла через
терраску, с хрустящими под ногами цветными стеклами, и вот опять увидела
эту полноводную реку, высокое небо и услышала плеск воды.
Теперь ей надо только очень долго отдыхать, побольше молчать, научится
снова ходить, и тогда можно будет улететь далеко отсюда, на юг, где нет
войны, к теплу и солнцу, поправиться, вылечиться... И потом (еще и еще раз
- потом) она сможет наконец вернуться к работе. Подумать только: к работе,
к жизни!..
Работа вовсе не была, как любят говорить, "главным" в ее жизни. Нет,
работа была ее жизнью... Эти бесконечные утренние репетиции у рояля, на
пустой, полутемной сцене, среди вчерашних декораций. Внимательно
вслушивающийся с полузакрытыми глазами концертмейстер. Запах пыли и мочала
от водорослей еще не убранного "подводного царства", и она сама, от
стеснительности кутаясь до подбородка в серый вязаный платок, робко пробует
первые ноты новой партии, о которой она мечтала, которой она добивалась и
которой теперь смертельно боится.
Чем дальше, тем сильнее ее охватывает чувство сомнения и слабости
своих сил по сравнению с неприступной громадой задачи.
Тучный партнер самодовольно распевает, помахивая рукой с вылезающей из
рукава манжетой: "О, блажэ-эн-ство! О, томлэнье! О, восторг! О, упоенье!.."
А она одна из всех не может справиться, голос у нее не звучит, оркестр
нарочно заглушает лучшее место в ее арии второго акта.
Она просыпается по утрам и засыпает с одной мыслью - о спектакле. Во
сне она видит, что ее заставляют петь на перекрестке улицы, среди грохота
трамваев, и просыпается в слезах.
Она начинает ненавидеть себя, работа превращается в мучение, она ждет
спектакля, как казни, у нее только одно желание - отказаться, исчезнуть, но
она ничего не может остановить. Лихорадочно стрекочут швейные машинки в
костюмерной, помреж, закинув голову, машет рукой, подавая сигнал рабочим на
колосниках, и ползут вверх, качаясь на блоках, небесно-голубые холсты с
облаками. Наперебой ст



Назад